1.
Доктор Шванц нервничал.
Волнение проступало в россыпи незаметных мелочей, рваных поведенческих штришков, которые сам Якоб Шванц знал как “Отче наш”, и вот нате вам! С ненавистью и стыдом профессор отмечал жидковатую дробь по столешнице, трижды за минуту подкрученный ус, дважды протёртый монокль. Да-с, монокль! Эскулап всегда делал гешефт на чудной старомодности, а надо же — устыдился как мальчик, как зелёный юнец, как...
Короче: седовласый профессор банально ссал.
И ссал не напрасно.
Сидящий напротив, сонный, вялый, даже рыхловатый, на беглый взгляд, господин, являлся знаковой, и для многих – роковой фигурой. В смешении мириадов человеческих единиц, этот знак был крайне самодостаточной цифрой, подкреплённой таким количеством нулей, что самый гибкий, наглый, изворотливый ум уходил в пятки. Мозг-же премудрого Шванца весьма поистёрся, чего там. Устал. Обленился. Размяк. И чванливая спесь не скрывала поверхностного интеллекта, а наоборот оттеняла и выворачивала его неприглядную пустоту. Никчёмность лекаря отражалась в равнодушных глазах пациента. Глаза были крайне пусты и абсолютно наполнены. Символ бесконечности в крайнем проявлении. Вселенская скука, и такая же вседозволенность. Этот знал врачей как облупленных. Знал, как “Отче наш”. И “Отче наш” тоже знал, потому что был русским.