Он её так называл – сорокалетний Пашка, кровиночка, плоть от плоти, - когда в очередной раз не находил, чего продать на опохмел:
- Су-у-ука! – размахивая своими пудовыми кулачищами и избивая её до кровавой синевы.
Пил Пашка по-чёрному, пропивая всё подряд и давно оставив вымороженную «двушку» совершенно пустой, - в той комнате, что когда-то была спаленкой, она спала на проржавевшей панцирной сетке, принесённой кем-то из соседей.
Её жалели – за сына-алкаша, за невыносимую старость, за постоянные попытки показать, что у них всё в порядке, и что она просто идёт за хлебом, а не в аптеку за зелёнкой и корвалолом на остатки пенсии, которую у неё, ещё не всю, отобрал сын, или просто в гости, а не пересидеть очередной Пашкин запой. А ведь была хорошей учительницей, шептались во дворе; уважительно здоровались с ней даже кладбищенские землекопы, которые мнили себя птицами повыше первого секретаря.
Во дворе её называли Модницей – из-за галош огромного размера и странного фасона, которые она носила до первого снега, а иногда и дольше, до первого «тридцатника» в минусах.