Дон Кихот шел по кривой дороге из Эль-Тобосо в Мадрид. Намотанные на руку поводья резали запястье, за спиной ковыляла паскудная тварь, а древко копья чертило в пыли гадючий след. Иногда рыцарь печального образа оборачивался и пытался съездить Росинанту по опущенной морде ногой, обутой в рваный ботфорт.
- Дрянь, — презрительно (он умел ронять слова, будто плевки – холодно и с издевкой) цедил сквозь зубы Дон, – Дырявый мешок костей. Я мог бы выручить за тебя максимум три с хуем песо.
Он тыкал тупым концом копья в обтянутые кожей ребра: — Пшел, бляжий сын! Но!
Одр припадочно дергал шкурой, а в его брюхе екала селезенка.
Тычок, другой, и снова старик в мятой кирасе брел, спотыкаясь, под жарким июльским солнцем. Грязное исподнее резало Дону Кихоту жопу, обочины заросли болиголовом, по окрестным холмам раскорячились ветряные мельницы.
- Эх, Дульсинея, сиськи – пятерка да крепкая жопа… А помнишь, как пел я под окнами серенаду? Ту самую, из глубины сердца?