В одну ночь проросли все покойники. И сразу метра на три. Народ собрался на площади, вперед выперли священников из тех, кто не успел смыться, и под какой-то заунывный вой пошли к кладбищу. Ополоумевшие священнослужители держали в дрожащих руках иконы, как попало признаться, кто и верх ногами, и заикаясь читали молитвы. А покойники знай себе: листьями шелестели и скрипели на ветру, и ноль внимания на шебуршанье народное. А ветер признаться знатный, на море до волненья, а тут между домами просто злой. Если покойники гнулись, то что уж об обычных деревьях-то говорить. И Самуил Вахтангович о деревья и не говорил. Говорил он о любви:
– Вы милая моя Ирочка, простите, зря отбиваетесь от исходящих из меня любовных стихах, – ворковал он на ухо секретарше Шефа.
Но Ирочка, упершись лбом в стекло, разглядывала запруженную воющей толпой улицу и слабо реагировала на прижавшегося к ней бухгалтера.
– Я, Самуил Вахтангович, стихи к низким жанрам отношу, – только произнесла она.
– Почему же? – удивился тот.
– А потому что глупости. – ответила Ирочка. – Вот вы мне лучше скажите: а что теперь будет?