- Das Schwein! Schwein! Schwein! Schwe…
Не переставая истерично кричать, голый немец вскинул "Шмайссер" и прицелился.
- Нет!.. Не надо! - бесполезное ружье незаметно выпрыгнуло из рук и потерялось где-то в густой траве. Ноги стали ватными, норовя сложиться вдвое. Руки потянулись к небу. Небо синее, полуденное. И руки - бледные. Выше, ещё выше. Сдаюсь. Не стреляй. Только не стреляй...
Тра-та-та-та-та/а/а/а-А-А-А-А-А!!!!..
Два звука слились в один.
День раскололся, разлетелся брызгами. Вопль дикого ужаса застрял в пересохшем как наждак горле, гулко отразившись от стен маленькой комнаты и заставив дребезгнуть толстые оконные стёкла. Противно заскрипели пружины под осевшим на землю телом. Ещё не открыв глаза, Евсеич ощутил пустоту под сердцем, липкий страх, простыню, облепившую дрожащие ноги, и понял, что это был всего лишь кошмарный сон, - грубый и навязчивый, беспощадно-бесцеремонный, словно старый знакомый-амикошон. Каждый раз - одно и то же: будто он, двадцатилетний лейтенантик, выходит из чащи на пригорок и видит перед собой немцев, купающихся в пруду. Голые и безоружные, они дружно над чем-то смеются, не замечая застывшего среди сосен паренька. Гулко бухает сердце, страх и гавкающий хохот гитлеровцев заставляет пальцы до белизны впиться в приклад старой незаряженной "трёхлинейки". Проходит минута, и сводящий с ума стук в висках перестаёт заглушать окружающие звуки. Ноги вновь обретают твердость. Осмелев, Евсеич делает шаг из тени и кидает в "собак" связкой гранат. Грохот заставляет сердце подпрыгнуть и остаться висеть где-то в горле; мутная прудовая вода окрашивается в красный цвет, когда, ломая камыши, три разорванных тела разлетаются в разные стороны от выросшего между ними гротескного бурого фонтана. Сладкая как мёд пороховая гарь расползается над водой... а за спиной полумёртвого от пережитого потрясения Евсеича внезапно раздаётся злобно-истеричный лающий окрик, дополненный голодным лязгом затвора.
Клац.