От остановки до почты было метров восемьсот. Февраль швырял в лицо Толика, одну за одной, пригоршни крупной соли. Твердые многоугольные кристаллы больно кололи глаза, забивали нос и уши и совсем не хотели таять. Одной рукой Толик натягивал на лицо воротник короткой болониевой куртки, а другой обхватывал себя за рёбра, пытаясь согреться. Стуча зубами и заикаясь, он материл – по отдельности и совокупно – климат средней полосы, братву, свою жизнь и архитектора, запроектировавшего для бетонного сарая без окон, именовавшегося Дворцом спорта, совершенно пустую площадь шириной чуть не в километр.
Толику было холодно. Ещё ему было страшно. Уже очень, очень давно.
Толик хорошо помнил, когда он впервые по-настоящему испугался. Ему было тогда двенадцать лет. В их классе учился Рожкин, рыхлый мальчик, с очень большой головой. Одноклассники били Рожкина на каждой перемене. Беззлобно, но сильно. Если Рожкина пинали пыром в задницу, он летел вперёд, схватившись за пораженное место и прогнувшись, как акробат. Если удар наносился в живот, Рожкин падал, смешно сучил ногами и визжал по-поросячьи «уй-уй-уй-уй». Ещё было прикольно сначала зарядить Рожкину ногой по яйцам, не очень сильно, просто чтобы загнулся, а потом ребром ладони, как каратисты в кино, по шее. «Кия!» и Рожкин падал носом на подставленное колено - элегантное завершение серии ударов. Повергнув Рожкина на пол, нужно было произнести обязательное «Всосал?» или «Впитал?» Что именно Рожкин должен был всосать и впитать, не пояснялось.