Марья встала еще до рассвета – нужно было спешить на утреннюю дойку. Кряхтя и причитая, она, загребая мускулистыми натруженными руками, неуклюже, стягивая простынь, сползла с кровати и шлепнула зад на инвалидное кресло. Креслом, в классическом понимании такового предмета обихода инвалидов, его можно было назвать с натяжкой. Сколоченное из сосновых досок, нешлифованных и смолистых, оно более походило на некую вариацию, чем на призванное заменить отсутствие ног приспособление.
Кресло было единственным, что осталось в память об отце Марьи – опытном трактористе-алкоголике с золотыми руками и чугунной головой. Он сколотил его прямо перед смертью. Таким Марья его и запомнила: пьяным, в замасленной фуфайке, с сосновой стружкой в кудрявой голове и с беззубой улыбкой на испитом, иссиня-черном лице.
В тот злосчастный морозный вечер на крещение она волокла на плечах пьяного отца, ступая босыми ногами в глубокие сугробы. Он пропил белые валенки, которые подарил дочке на Рождество, но она его любила, и ей было не важны эти мещанские ценности. Она тащила матерящегося отца домой, не дав ему замерзнуть и быть обоссаным деревенскими собаками. Дотащила, но обморозила ноги.