Красновато-золотистый свет резал глаза даже сквозь прикрытые веки. Он был нестерпимо ярким и каким-то тревожным. Старший лейтенант Убойко поморщился, застонал, повернулся на бок и только тогда с трудом разлепил глаза, прикрываясь рукой. Свет хлестнул в зрачки, и Убойко снова зажмурился. Через несколько секунд осторожно открыл левый глаз. Свет немного ослаб, и старлей открыл правый глаз. Теперь можно было разглядеть: по каюте шарил широкий жёлтый луч, будто кто-то ходил вдоль левого борта с гигантским фонариком. И всё бы ничего, если бы катер не стоял к причалу правым бортом… Учения? Атака с моря? Условные противник уже в гавани? А я-то где был? Бля, вот так тебе пить-то на дежурстве! Всё проебал – и телефон, и радиограмму, и учения заодно. А Череп-то где, сука безответственная? Он-то чо меня не разбудил? Я ж сказал – если что – толкай меня, пока не встану! Вот лошара! Размажу собаку бешеную, чурку убогую…
С этой мыслью Убойко спустил с койки ноги в дырявых тёмно-синих носках, глянул на наручные часы – пол-второго ночи, блин! – и только в этот момент заметил: на катере стояла гробовая тишина. В норме, даже при неработающих двигателях, на корабле всегда стоит негромкий ровный гул. А сейчас – будто ваты в уши натолкали: так тихо, что давит на барабанные перепонки. И еще запах какой-то – неуловимый, но знакомый. Убойко занёс руку, чтобы почесать в затылке, и почувствовал, что волосы на голове стоят дыбом. А пахнет как перед грозой – озоном. Так, блин, приехали.